В газете объявили литературный конкурс, посвящённый памяти Б. Ахмадулиной.  Девиз его был: «Моих друзей прекрасные черты». Почему-то Надя сразу подумала  о нём. Не о друге, испытанном десятилетиями. Не о тех, с кем было просто приятно и интересно провести время, не о тех, с кем связывали общие воспоминания или пережитые события. Нет, о человеке, которого по сути дела она и видела всего один раз, ну два раза. Три дня ехали вместе в поезде, и всё! Ещё раз встретились на полчаса. Случайная встреча. Человек, которого почти 40 лет нет на этой планете Земля. И ничего не изменилось с его уходом, всё так же обитают на этой планете люди и нелюди… Ну, это для кого и нет. А в Надину душу он впечатан, навечно, веточкой лавра. Он был надёжный человек. И ему было дано понимание. А ведь счастье (сказал кто же?) - это когда тебя понимают. Был широк щедр душою…

            Когда Надя впервые его увидела, это было жарким летом в поезде Ереван-Ленинград, в плацкартном вагоне. Он заботливо раскладывал на третьей полке помидоры и фрукты. Сказал, что на самолёт билет не успел достать, а хочется всё доставить в целости и сохранности. «На базар, конечно, везёт, - подумала Надя, - сразу видно купчик, спекулянт. Вот и брюшко у него намечается». Когда поезд, наконец, отправился, все в «купе» перезнакомились. Сосед с фруктами оказался никаким не купчиком, а доцентом, преподавателем математики в университете, на физико-математическом факультете. Он ехал в командировку к своему коллеге в Ленинград. Больше ни о чём и не говорили. Он только спросил о Гураме.

- Это твой муж?

- Да.

- Он тебя очень любит.

- А вы-то откуда?..

- Я видел, как он говорил.

- А что он сказал?

            Гурам сказал-то всего несколько слов – она видела – пожилой, интеллигентного вида армянке.

- Да ничего особенного. Он сказал: «Мама, моя жена… Она одна едет. Присмотрите за ней». А в глазах слезы стояли.

- Ой, а я ему пощёчину дала. Маленькую. В тамбуре. Никто не видел.

- Напиши ему.

- Домой приеду – напишу обязательно.

- Сейчас, - сказал её новый попутчик. - Вот сейчас садись и напиши и попроси прощения.

- Он сказал, что наш народ такие вещи не прощает.

- Твоё дело написать.

            Она сразу написала покаянное письмецо и на первой же стоянке отправила его.

            В вагоне ехали преимущественно армянские парни, с громкой гортанной речью, золотом на пальцах. Энергия била в них через край. Они заводились с полуоборота. «Дикая кошка - армянская речь» - писал когда-то Мандельштам. Кстати, армяне, кажется, первые опубликовали его стихи после долгих лет забвения в те глухие времена. И поплатились за это. Но этим парням вряд ли было знакомо имя Мандельштама… Потом случилось ЧП. Были две утраты золотых колец. Одна девушка, русская, ехала впервые в Ленинград. Она была детдомовская. Их эвакуировали из Ленинграда. А теперь её разыскивала тётя. Она впервые ехала в Россию, в Ленинград и очень волновалась, как её примут. А тут ещё, когда мылась, обручальное кольцо соскользнуло в раковину. Что теперь её муж, армянин, скажет?

            Как Надя любила эти рассказы! Как она из-за этого обожала поездки в плацкартном. Люди своим столько не рассказывали, сколько случайным попутчикам…

            Вторая утрата коснулась непосредственно Нади. Она встала позже всех в вагоне – разбудили соседи, приглашая к завтраку.  Надя пошла умываться. Туалет оказался занят. Кто-то там умывался… Не успела Надя позавтракать, как её стали спрашивать, допрашивать, видела ли она золотое кольцо, которое один из парней положил на раковину. Почему не видела, если зашла после этого парня последней?

- Не видела…

Но до неё кто-то ещё там побывал. Она с ним столкнулась в дверях.

- Кто?

- Не знаю. Не помню. Не обратила внимания.

- Тогда смотри, мы все перед тобой. Кто, смотри.

- Не помню. Зачем буду указывать на кого-то, если не помню.

            Недавние просто пассажиры, случайные попутчики, дружно и быстро превратились в толпу (а толпа – это страшная, непобедимая сила) в монолит агрессии. У этой толпы было одно на всех огромное ухо, которое ничего не хотело слышать. Один огромный, брызжущий злобой рот, один огромный глаз, безумный и мутный глаз, который видел всё в искажённом виде. И на эту глухую одноглазую харю циклопа – одна исполинская, сокрушающая всех и вся без разбора, рука.

            Надю будто затягивало в глубокую воронку. Кто-то сказал, что её снимут с поезда в Сухуми. Пусть следователи разберутся. Её обыскивали. Все кричали. А больше всех бесновался проводник, - дюжий мужик с чёрной небритой физиономией. Несмотря на дикую жару, он был в форме, даже с фуражкой на голове. А вдруг её действительно снимут с поезда? Только этого не хватало! Наде стало страшно. Нет, недаром Гурам со слезами на глазах вручал своё сокровище соседям. Но они-то, кстати, и были единственными во всём этом орущем, беснующемся вагоне, кто встал на её защиту. Доцент спокойно сказал:

- Девочка говорит правду. Она не могла взять. Она не видела этого кольца.

            Пожалуй, его услышала одна Надя. Но она немного успокоилась, собралась «в кучку», и вдруг как озарение, всё вспомнила.

- Это Вы! Это были Вы! – закричала она. - Я вспомнила. Я с Вами в дверях туалета столкнулась. Я Вашу фуражку запомнила. Я потому и вспомнить не могла, что Вы были в форме.

            У проводника забегали глаза. Он растерялся.

- Ты чего, девушка, говоришь? Не был я ни в каком туалете-муалете.

            Но все ей сразу поверили. К тому же он не дал себя обыскивать. И скоро, воспользовавшись суматохой, исчез из вагона. Оказалось, он даже не был проводником их вагона.

            Дальше они поехали, слава богу, без приключений. Если не считать, что Надя объелась севанской форелью горячего копчения, которую доцент, подкладывал и подкладывал. Потому что Наде было обалденно вкусно. Потом она подыхала от боли на своей узкой боковой полке. И Ованесян в Сухуми помчался ей за лекарством.

Они ехали по Украине. Самая заурядная местность открывалась взгляду. Из-за невыносимо палящего солнца трава и кустарники казались выгоревшими. Один скучноватый пейзаж в окне сменялся другим таким же. Но для её спутника под слоем этого мирного обыденного пейзажа будоражил душу этот же пейзаж страшной войны 41! Там было всё разворочено, вздыблено, искажено. Яростный лай свирепых псов, лающие команды конвоя, стрёкот автоматов, крики и стоны добиваемых – под покровом хмурых холодных небес. И в колонне военнопленных голодных, замёрзших брёл молодой тогда Ованесян.

            Был ранен в бою, попал в плен. Кто падал – больше не вставал – сразу пристреливали… На коротких привалах собирались деревенские бабы. Стояли, смотрели и… думали о своих мужьях и сынах. Может, они тоже где-то так бредут и падают, и не встают. Они бросали пленным хлеб, и кто – что. А ему, Вруйру Ованесяну одна женщина умудрилась каким-то образом передать валенки! Эти валенки спасли ему жизнь. После войны Ованесян приезжал в эти края и разыскал эту женщину. Потом, уже в лагере, он познакомился с одним земляком. Тому удалось раздобыть целый стакан семечек. И он своим богатством поделился. Это был Поступок. Они подружились. Ему первому Вруйрь Аршакович рассказал о своей первой любви к девочке со двора. Так с детства он её и любил. Их отношения укладывались в классическую схему «Барышня и хулиган». А теперь он сказал другу, что если выживет - женится только на ней. Они безумно хотели выжить… Немцы расстреливали пленных за любую провинность и без. Расстреливали обычно через одного. Они договорились вставать в расстрельный ряд тоже через одного: жить – так вместе, и умереть – что ж – тоже вместе. Потом был лагерь в Германии, побег, воевал в маки… Судьба была вернуться на родину… Друг приезжал из Ленинакана советоваться. Его вызвали в органы и предложили сотрудничать. Считали, что выхода у того нет. А он другу ответил: «Если согласишься – считай, друга у тебя нет»… Сам он был готов ко всему. Страшнее смерти смерти нет. Сдаваться он не собирался. Но как-то всё обошлось. Даже не посадили. Конечно, были трудности с работой, учёбой – биография-то была совсем испорчена. Он женился на девушке с белой кожей из своего двора. Да, она вышла за него, со всей его испорченной биографией. А теперь у них три дочери… Так в разговорах они ехали, ехали и, наконец, приехали. На вокзале Надю неожиданно встречали родители. О её приезде им сообщила новая родня. Она познакомила их с Ованесяном. А он сказал:

- У таких родителей такая дочь, - глаза его смеялись.

Она предложила ему показать город, заходить к ним в гости. А он ответил:

- Это неудобно. Ты молодая. Что люди скажут?

            Надя удивилась. Такой человек, и тоже предрассудки. И он, действительно, не пришёл, не позвонил даже ни разу. Однажды она написала ему длинное письмо. Рассказала о своей тогдашней жизни. Он не ответил.

  Прошло несколько лет. Она жила тогда в Ереване, работала внештатным корреспондентом в двух русскоязычных газетах города и где только можно. Однажды её послали в университет с каким-то заданием к декану физико-математического факультета. Декана она не застала. Поговорив с секретаршей, собралась уходить. И вдруг в приёмную зашёл её давний знакомый Вруйрь Аршакович Ованесян. Надя вздрогнула. Она совсем забыла, что он здесь преподаёт. До сих пор она его не встречала. А Надя с того времени, как она занялась журналистикой, вообще решила начать жизнь с чистого листа и избегала старых знакомых. За это время она вернулась к Гураму. Ушла от Гурама. Наконец рассталась с ним окончательно. Это было тяжело. Потом началось мучительное выяснение отношений с другим человеком. На самом деле она собиралась замуж за этого другого человека. Но так получилось, что они встретились с Гурамом. Это было трудное для обоих время. Они помогли друг другу. Напором своей любви Гурам увлёк её. Они были приятной парой. Надя – кудрявая как пудель Артемон и сияющие глаза на бледном личике. Даже солнце не брало её,  Гурам – маленький, некрасивый, как обезьянка, но чертовски обаятельный. Он относился к Наде как к фарфоровой статуэтке. Всё это была романтично Но создать нормальный базис для семьи ни он, ни она, птицы певчие, были не в состоянии. Эта семья уже с первого шага была обречена... С другим человеком она рассталась тоже. И тотчас её окружили разные люди. Другие. Чужие! Их совсем не интересовала Надина личность. Но молодая, красивая, одинокая… Почему – не? Не!.. А, может, лучше бы было, если бы она умела говорить да? – Думала Надя на эту тему спустя годы – тогда не пришлось бы таскаться по издательствам со своими никому ненужными рукописями.

            В такую минуту Надя и встретила Ованесяна. Он тоже увидел её, и бросился к ней.

- Надя, ты? Ты здесь?! Почему не дала знать?

            А она отвернулась. Посмотрела на него неузнавающим взглядом и отвернулась.

- Надя?! Надя?! – Надя не отвечала. Он поспешил к секретарше, - Кто эта девушка?

- Из газеты.

- Скажите, она говорит по-армянски? Она не знает армянского, правда?

            Надя вышла тем временем из приёмной. Ованесян, расстроенный, озадаченный, наконец, отступился от неё.

            Надя уже спустилась по лестнице, но вдруг повернулась и пошла обратно. Ованесян стоял возле секретарши и что-то рассказывал ей. Он был так возбуждён, что даже не заметил её возвращения. Она тронула его за рукав:

- Это я.

            Ованесян просиял:

- Надя, Надя! Но почему ты не хотела признаться? Что случилось?!

            Надя промолчала. Они тихо отошли от секретарши и направились к лестнице.

- Знаешь, твоё письмо, - сказал Ованесян, - до сих пор у меня на буфете лежит. Я его иногда перечитываю

- Почему тогда Вы не ответили?

- Да всё время собирался… Потом вроде неудобно стало.

            Ованесян хотел её о чём-то спросить, но сдержался. «О Гураме, конечно», - подумала Надя. Она повернула к нему замкнутое, надменное лицо. Территория её личной жизни, словно была за забором колючей проволоки. Она рассказала Ованесяну, чем сейчас занимается. Вообще-то Надя была связана с литературой каждой клеточкой, каждой частицей своей души. Души непостоянной. Ею самой ещё не понятой, но которая уже присягнула на верность литературе. Навсегда. Сколько себя помнила, Надя не расставалась с книгой. В школьные годы, когда готовила уроки, под учебником всегда лежал раскрытый роман

            В детстве Надя придумывала сказки, и если не было на них слушателей, рассказывала их самой себе. Позже Надя, между делом, сочиняла фельетоны, сатиры и всякие весёлые штучки на темы повседневной девчоночьей жизни. Она зачитывала их своим одноклассницам под одобрительные смешки. И неужели это те же самые девочки-пионерки с каменными лицами, и рука застыла в салюте: Будь готов – всегда готов! Маленькие лицедеи. Но таков мир, в который мы приходим. Это театр.

            Что-где-когда? – Ничего особенного. Сейчас бы сказали: обыкновенная тусовка. А вот – Где? Их школа – семилетка находилась на тихой реке Мойке, между трёхэтажным особнячком архитектора Монферрана и вытянутым в классическую бело-жёлтую линию дворцом Юсупова. Эта негромкая благородная красота добавляла свою гармоническую ноту в нехитрое бытиё ленинградских девочек. Когда? – время послевоенное. Девочки тогда ходили кто в валенках, кто в чём. Но почти все носили фланелевые, с начёсом шаровары под школьной формой. Очень тёплые. А директриса говорила им: «Девочки, снимайте шаровары! Вы же женщины! Вы должны помнить об этом всегда».

            Вот такое это было время. Было и прошло, быльём поросло. Надя же вообще считала, что проходит не время. Как оно проходит? Те же звёзды, то же солнце и лес шумит под ветром. – Проходим мы. Время она представляла как бесконечно длинный раскрученный рулон. На нём тайнописью закодировано всё, что должно с нами произойти. И когда всё что суждено – происходит. Дольше всех мы проходим ДЕТСТВО. Потом ход наш убыстряется, убыстряется, под горку – совсем быстро…

            В шестом классе Надя писала любовные письма от имени одной девочки, влюблённой, (не оригинально) в красавца-артиста В. Сошальского. Одно такое письмо нашла мама этой девочки и заявилась к Наде домой, посмотреть кто, какая распутница, малявка, пишет такие страстные письма. Прямо как Мопассан. Надя была польщена. В девятом классе она сделала доклад по «Дворянскому гнезду» о Лизе Калитиной. Некоторые девочки даже плакали. Но всё это были мелочи. Томление по Слову не отпускало её…

            Но вот Надин путь пришёлся на время, когда все связи с книгой, с литературой вообще оборвались. И надолго. Это про неё тоже были стихи Ахматовой:

«Мне подменили жизнь! В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов».

Надя не знала, как же жить дальше – чужой, не своей жизнью. Вот почему            когда всё же появился на свет её первый очерк в молодёжной газете, это была для неё не просто первая публикация. Она словно вдохнула воздуху. Чувство жизни у неё изменилось. Звёзды светили по-иному. Улицы, по которым она ходила, стали другие. Она сама стала другая. А всё то, что с ней до сих пор случилось, было так мелко, незначительно.

            Счастливы те, кто призван. Призвание толкает их на единственную дорогу, и они не в состоянии ему противиться. «Одна, но пламенная страсть»… Даже если им не повезло – они счастливы всё равно. Ведь они познали высокий восторг. И даже если он - творец по божьему замыслу, а у современников не нашёл признания и умер в голоде и нищете и никогда не узнает о своей грядущей великой славе, он всё равно был счастлив. Его творчество был тот божественный огонь, который давал ему и тепло и свет.

            И что же должен был чувствовать этот гений, создавая свои шедевры, если даже она, Надя, скромный внештатный корреспондент республиканской газеты ощутила такой восторг и очищение.

            Она сказала Ованесяну, что уже вышла на радио. Пишет по-русски, её переводят. Для армянского зарубежья. И добавила, глядя ему в глаза:

-  Говорят, что я способная, я тоже так считаю.

            Она ждала, что Ованесян посмеётся: «От скромности ты не умрёшь!». Он спокойно согласился:

- Я знаю это.

- Откуда?

- Знаю. - Он сказал, - Надя, я во всём тебе помогу. Ты только не пропадай. Можешь на меня во всём рассчитывать. Я брату тоже скажу. И он поможет, если что… Надя, не пропадай, пожалуйста.

- Постараюсь.

            Они распрощались. Он вернулся в деканат. Она поспешила к остановке… Уже на лестнице он окликнул её. Как мальчишка:

- На-дя! Надя!

- Ау?

- Всё будет у тебя хорошо!

            А через две недели Надя неожиданно собралась и уехала домой. Так не думалось, но оказалось навсегда.

 

            Прошло лет десять. Надя отдыхала в Тбилиси и, выкроив неделю из своего отпуска, приехала в Ереван, самой посетить издательство, где завалялась одна её рукопись. У неё всё было заранее распланировано. Куда сходить в первую очередь, куда потом и потом. Бросив вещи в гостинице, она пошла, конечно, в почти родную газету «Коммунист». И что она там сказала, после радостных охов и узнаваний?

- Умоляю, дайте что-нибудь написать. Я умираю!

            Это после того, как она встретила на Невском редактора из детской редакции радио, на которую она работала, и сказала:

- Всё! Я, как говорят воры, «завязала»!

- Да ведь ты же не сможешь! - С каким-то даже испугом посмотрела на неё редактор, между прочим, хорошая женщина.

- Смогу! – пообещала Надя. Сколько раз на самом деле она уже так «завязывала»…

            Но свой следующий поход, уже не по программе, Надя предприняла в университет. Но когда она попросила позвать Ованесяна, на неё как-то странно посмотрели:

- А вы не знаете?

- Что я не знаю?

- Его давно нет… Он умер.

- Что это вы говорите? Умер?! Когда?

- Уже лет шесть тому назад.

- От чего?

- Онкология. Почки.

            Секретарша спросила:

- А вы не хотите с его женой повидаться? Она здесь работает.

            Но Надя была слишком оглушена этим известием. С какой радостью она сюда спешила. Представляла, как они пойдут гулять с Ованесяном по городу. Он будет ей показывать новое. Они станут рассказывать друг другу о своих делах. Она и подарок ему приготовила. А если он захочет пригласить её в гости, она придёт и познакомится с его семьёй…

            Она очутилась в каком-то небольшом, почти пустынном университетском дворе. Забилась в угол, и, уткнувшись лбом в каменную стену, зарыдала во весь голос. Вообще, их семья была не «слёзная», очень сдержанная в своих эмоциях… Так она ещё только будет рыдать, когда будет умирать её отец… Кто-то подошёл к ней:

- Девушка, что с вами? Что-то случилось?

            Она не оборачиваясь, помотала головой. Сглатывала слёзы и никак, никак не могла остановиться. Кого она так оплакивала? Его? Если подумать, он выиграл в этой многолетней игре со смертью – ведь он уже сотню раз мог погибнуть в годы войны и плена. Может, себя? Себя она оплакивала, их несвершившуюся дружбу?..

            Почему, почему так неудержимо, безутешно она рыдала? Она что, потеряла единственного друга? Что, у неё других друзей не было? Были. Надя ценила дружбу и умела дружить. Она вообще ценила дружбу даже больше любви. Конечно, неверно противопоставлять дружбу любви. Ведь и в полотно дружбы уже вплетены тончайшие золотые нити любви. Но ведь часто любовь – всего лишь шутка озорника Амура. Недаром говорят: «Любовь зла – полюбишь и козла». Очки, через которые смотришь на предмет своего обожания, заставляют видеть то, чего в нём нет, и не видеть то, что в нём есть. Но чаще всего этот весёлый шутник Амур отбирает свои очки и наступает отрезвление. Листья с, казалось бы, вечнозелёного древа любви желтеют, высыхают и опадают. Весне не суждено повториться…

Истинная дружба предполагает равенство.

Истинная дружба возвышает дружащих.

Если вы скажете своему другу:

- Слушай, ты должен помочь мне.

            А друг ответит важно, со значением:

- Ни-кто ни-кому не-должен.

            Ждите, этот друг однажды может предать вас.

   Настоящий друг не ждёт, когда его попросят о помощи. Он предлагает её сам.   Истинная дружба – жертвенна.

    На свете много прекрасного. Среди этого – дружба. Но для дружбы, как и для любви, надо родиться под Звездой.

            А Надя всё рыдает в университетском дворе… Да, ушёл преждевременно хороший человек, с которым почти не пришлось пообщаться. Но он был! Он тоже не забывал, вспоминал о ней, Наде. Ничего, что он жил так далеко… И он успел передать ей формулу дружбы:

            Друг – это тот, кто в смертельной игре в расстрельном ряду – через одного, становится с тобой через одного. Чтобы выжить вместе, а если судьба умереть, чтобы тоже – вместе.

            Он был готов всегда придти ей на помощь. И она будет помнить его… А сколько уже ушло из этой жизни её близких людей!

            Мы уйдём туда. А они уже никогда не придут. О, если бы они могли вернуться обратно – к солнцу, к белому снежку… Остаются только связующие нити от них к нам. Пока мы ещё здесь. Они, эти связующие нити, подобны проводам под током. Внезапно щелкнет в памяти нечто вроде выключателя и в сиянии вспыхнувшего света проявится столь знакомый образ. Как давно… Как не хватает этого человека. Брешь остаётся незаполненной. Все – незаменимы.

 В этом беспощадном мире, где «Боливар не вынесет двоих» у дружбы свои, поперечные правила игры.

            Она ещё не знала, что через несколько дней погибнет в авиакатастрофе директор выставки детского рисунка, написать о которой ей поручили в одном журнале. Цветущая, энергичная, доброжелательная… И с нею вместе двое её детей. Пятнадцатилетний сын и дочка лет шести. Она узнает об этом уже в Ленинграде из письма своей подруги. Так и останется перед глазами эта картинка: мать обнимает за плечи своих детей. Все трое так красивы… Они улыбаются. Они едут к морю.

            Выходит, не зная ещё об этом, она оплакивала и их.

            Потом Надя отправилась жить дальше, навстречу новым знакомствам и дружбам, навстречу новым утратам. Оставив навсегда в памяти глухую каменную стену университетского двора – свою стену Плача.